Но я ему говорю, что мне нужна только одна комната. Но хотелось бы поселиться к порядочным хозяевам, чтобы не обокрали. А за комнату будет платить Комендатура согласно «норме».

Он задумался и говорит:

— Пожалуй лучше всего вам будет у учительниц. Женщины спокойные, на пенсии. Хотят сдавать две комнаты, но можете взять одну.

Это мне понравилось. С женщинами всегда менее опасно. Может не нападут неожиданно, не зарежут. Всё же более культурный элемент.

Пошли мы вместе к учительницам. Они все дома были. Одна из них хорошо по-русски говорит.

— Мы — говорит — охотно вам комнату сдадим. Для нас дорого. А так нам арендную плату снизят.

— А где хозяин? — спрашиваю я. — Наверное с другими капиталистами сбежал?

— Тут хозяина нет. Дом принадлежит магистрату. Был управляющий, но его призвали в армию. Ушёл на немецкий фронт. А плату за квартиру мы вносим в кассу магистрата.

Показывают они мне свои комнаты. Никогда в жизни я не видел такой роскоши. Распутство какое-то! На полу даже ковры лежат. И всякие там цветы. И живая птица, похожая на воробья, но вся жёлтая, в клетке посвистывает. И разные там столы, столики, полки, полочки, шкафы, шкафчики, стулья, кресла… Там такие вещи, что черт его знает как их назвать! А я ничего. Делаю вид, что меня всё это не удивляет и что я не понимаю, что попал в капиталистическую пещеру эксплуататоров трудового народа. В самое змеиное буржуйское гнездо.

Оказалось, что три бабы в трёх комнатах жили! Учительницы!!!.. Ну ничего, советская власть их выведет на чистую воду. И «дворника» заодно. Пусть немного поживут. Для всех найдётся подходящее место.

Я договорился с «учительницами», что вечером заселяюсь. Они отдали мне наружную комнату с балконом. Спросили, много ли у меня вещей? Но я ответил им: «Разве у боевого офицера могут быть вещи? У меня ничего нет. Война ведь». Они сказали, что дадут мне постель. Я согласился на это, но подумал себе: какого чёрта она мне нужна?

Мы попрощались очень спокойно и культурно, я пошёл осматривать город. Иду по улицам и вижу, что попал в настоящий буржуйский заповедник. Публика на улицах одета как на бал. Каждый в кожаных башмаках, а кое-кто даже в сапогах. У многих также заметил галстуки и воротнички. И почти все в шляпах. Вот паразиты!.. А самое удивительное женщины. У каждой волосы уложены как у киноактрисы. На ногах тонкие чулки, наверное купленные в Париже, гладкие, коричневые. Платья лёгкие, цветные… как цветы. В жизни таких не видел. Красивые буржуйские стервы разодетые. Иду я себе и думаю: «Пожалуй сюда со всей Польши съехались капиталисты с жёнами и дочками? Такое богатство!»

Мне даже чуточку страшно стало. Вокруг столько кровопийц шастает! Но вижу и наших парней много. Ходят по улицам и тоже фасон держат. Каждый наодеколонился так, что издали слышно. Пусть буржуи знают, какая у нас культура! Жаль, что и я не наодеколонился. Не было времени. В другой раз.

В одном месте смотрю я — пекарня. В витрине хлеб и булки заметил. Даже пирожные были. Никогда в жизни не видел ничего подобного. Думаю себе, или это буржуйская пропаганда, или специальный магазин польского «Интуриста». Стою я у окна и наблюдаю. Люди заходят, покупают, выходят. А я только разглядеть пытаюсь, у них особые стахановские «боны» или обычные карточки? Трудно разобрать. Думаю я себе: «Попробую и я. А вдруг продадут?» Вхожу я внутрь, кашлянул и говорю, как бы спокойно:

— Пожалуйста свешайте мне полкило хлеба.

Паненка, красивая такая и сисястая, спрашивает:

— Какого?

Я пальцем показываю на самый белый… как булка. И ничего. Она взвешала, даже в бумагу завернула и подаёт мне.

— Пожалуйста, пан.

Мне аж плохо стало: она меня паном назвала! Не узнала. Наверное это потому и хлеб мне продала. А может немного подслеповатая. Спрашиваю:

— Сколько платить?

Она говорит:

— Десять грошей.

Дал я ей рубль, а она мне целую кучу польских, капиталистических денег сдачи сдала. И никаких «бонов», талонов или «ордеров» даже не спрашивала.

Вышел я из магазина. Хлеб тёплый, белый, а как пахнет. Хотел я сразу съесть, но заметил, что на улице никто не ест, только наши парни ходят и грызут семечки. Сунул я хлеб в карман. Жаль — думаю — что килограмм не попросил. Может продала бы. А сам считаю: значит выходит, что на наш рубль я мог бы купить пять кило хлеба! Сладко жилось буржуям, в той прежней Польше, на бедах трудового народа!

Иду дальше и вижу — снова пекарня. Люди заходят, выходят, каждый что-то там покупает. Ну и я набрался смелости и айда внутрь. На этот раз попросил уже кило хлеба. Пальцем опять на белый показал. И ничего: отвесили, взяли двадцать грошей и хлеб мне подали. Жаль — думаю — что не попросил двух килограммов. Может тоже продали бы? Кто его знает? Но немного дальше снова замечаю пекарню. Шурую внутрь и говорю… как бы совсем спокойно и равнодушно:

— Пожалуйста два килограмма белого хлеба.

А капиталист, что хлеб продавал (даже воротничок и галстук не снял, чтобы скрыть классовое происхождение), спрашивает:

— А может всю буханку возьмёте? Три кило весит.

— Давай — говорю я.

Заплатил я 60 грошей, забрал хлеб и выхожу на улицу. Иду я и в уме считаю: вот, за девяносто грошей, то есть меньше чем за рубль, я купил четыре с половиной килограмма хлеба и даже в очереди не стоял. Не могу я этого понять. Не иначе как капиталистическая пропаганда. Надо будет выяснить это дело.

Т. к. с хлебом мне неудобно было по городу лазить, пошёл я в казарму. Там столпотворение. Полно парней. Некоторые из города пришли и рассказывают чудеса о глупости польских панов. Оказывается, можно купить кто сколько хочет не только хлеба, но и сала, и колбасы. Некоторые говорят, что тут так всегда было. Не могу я в это поверить. Ведь ясно же, если продавать всем сколько они хотят, то одни раскупят всё, а другие будут с голода помирать.

Вечером заселился я в свою комнату. Учительница (та, что по-русски говорит) открыла мне дверь и показала комнату.

— Можете быть уверены — тут чисто — сказала она. — А мыться можно в ванной комнате.

Она проводила меня в комнату около кухни. Там красивый умывальник и большая ванна. Посмотрел я на всё это и думаю себе: «Убить тебя надо на месте за всё это. Сколько же наших братьев, рабочих и крестьян, поумирало с голоду, чтобы ты, паразитка, могла наслаждаться в такой ванне!» Но я ей тогда сказал:

— Все нормально. Пулемёт посложнее будет и с этим разберёмся. А ваша ванна это глупость!

Пошёл я в свою комнату и давай всё рассматривать. Но ходить было неудобно, мешали ковры. Я вышел на балкон. А там полно цветов в горшках. Смотрю я на город. Стемнело. Слышу, как наши бойцы «Катюшу» поют. Ну и я им подтянул. А потом как засвистел, так мне печально стало. И Дуняшка вспомнилась. Какой была, такой и осталась, но всё равно баба и хорошо мне с ней было. Решил я ей письмо написать. Пошёл я в комнату, включил свет и настрочил моей симпатии такое вот письмо: